Чтобы устроить демонстрацию в Афинах, достаточно позвонить в полицию и сообщить, где она будет, — специально для протестующих улицу перекроют. В прошлый четверг, когда Греция в очередной раз собиралась учинить большую бузу, весь центр столицы был парализован. С утра в моем районе дежурили полицейские: спрашивали документы, осматривали вещи. «Что там у тебя в сумке? Что-нибудь плохое есть?»
— Тяжело вам, наверное, — говорю одному из них, — вы ведь тоже госсектор, и вам зарплату урезают.
— Да, конечно, но мы не имеем права бастовать вместе со всеми. И, главное, на демонстрации никто не понимает, что мы точно такие же люди.
— Как на войне?
— Не совсем так. На войне есть солдаты, а здесь, если начинаются беспорядки, приходится хватать всех подряд. Это очень неприятно. Я думаю, эти погромы — это провокация государства. Кто-то платит хулиганам, чтобы люди боялись ходить на демонстрации.
— Вот уж не думала, что услышу такое от полицейского…
— Так многие из наших говорят…
Чувство вины
Пока я общалась с полицейскими, в трех шагах от моей гостиницы другие «омоновцы» пытались прорваться в анархистский клуб, где забаррикадировались его обитатели. Потом они сами вышли, их задержали на время демонстрации и через несколько часов отпустили. Всего по району было задержано около ста человек.
Больше ничего интересного в этот день не произойдет. Ни погромов, ни разбитых стекол, ни слезоточивого газа, ни пожаров, ни, слава богу, жертв. По сравнению с прошлой национальной забастовкой людей собралось чуть ли не в пять раз меньше — всего каких-то 20 тысяч человек. Пошли к парламенту, покричали: «Воры! Дети путаны!», бросили в полицейских пару пустых пластиковых бутылок. Вот и все. Кажется, Греция выдохлась.
— Это чувство вины. Я так и думала, — говорит аптекарша в Эксархии, которая все знает и все видит. — В тот раз у меня раскупили все защитные маски, а сегодня никого. Анархисты решили ничего не делать. Это из-за трех человек, погибших в банке. Они поняли, что в прошлый раз совершили ошибку, и теперь сидят тихо. Никто не хотел убивать живых людей. Теперь они очень переживают.
— Это саботаж профсоюзов-социалистов! — восклицает мой товарищ, психолог Сократ, который любит всех во всем обвинять. — Они приняли решение, что среди прочих будет бастовать метро. И поэтому многие люди просто не смогли приехать. В прошлый раз метро работало.
— Это все из-за солнца, — считает художник Константин. — В такую жару неохота торчать перед парламентом. Все хотят за город, на пляж. Тем более что после выходных еще будет понедельник — национальный праздник. Можно уехать на целых пять дней. Я думаю, следующих массовых волнений надо ждать не раньше осени.
— Люди не пришли, потому что смысла нет, — уверен Григорис, работник банка. — Ну, против я этих реформ — и что? Это что-то меняет?
— Да просто всем надоело бастовать, — объясняет Одиссей, электрик и по совместительству вахтер в моей гостинице. — Сколько можно уже? Ведь в результате каждой забастовки теряешь деньги. Люди постепенно начинают привыкать, осознавать ситуацию, спускаться с небес на землю. Задолжал — надо платить, что тут поделаешь. Я детство провел в Албании, мне этот коммунизм уже во где. Может быть, в Греции наконец начнутся перемены к лучшему. Нужно только время. Если, конечно, правительство не наделает каких-нибудь глупостей.
Конечно, в первую очередь надо спросить анархистов, почему они, обычно такие дикие, решили сделать перерыв. Захожу в «Носотрос» — дом, который пытались захватить полицейские. Он какой-то необычно пустой, все устали, некоторые еще были в полицейском участке. Оказывается, у них за эту неделю выработалась позиция:
— Мы собирались здесь каждый вечер, много спорили и решили, что на этот раз забастовка должна быть мирной. Во-первых, потому что мы чувствуем ответственность за смерть людей, погибших в прошлый раз. Не мы это сделали, но наша вина в том, что не смогли контролировать хулиганов из Черного блока, которые к нам примазываются. Эти ребята каждый раз создают проблемы, но раньше мы считали, что не должны никому ничего запрещать, мы же не полиция. Теперь, наверное, придется размежеваться. Вторая причина — общая атмосфера: было понятно, что много народу не придет, а какой смысл устраивать драку с полицией, если не чувствуешь поддержку населения?
Вроде бы есть ощущение перемирия - все одинаково скорбят о погибших сотрудниках банка Марфин, проходя мимо сгоревшего здания, все демонстрации останавливаются на минуту молчания. Одна из женщин, погибшая 5-го мая, была беременна. Место ее гибели завалено горой плюшевых детских игрушек.
Если верить Константину, получается, что революции не будет: за лето люди отдохнут и свыкнутся с новыми доходами. А чувство обиды вытеснится реальными проблемами. Но может быть и наоборот: за лето люди потратят много денег, увольнения станут систематическими и ощутимыми, вот тут-то наступит настоящий трындец.
Синтагма и парадигма
Один из главных вопросов греческой политики — удастся ли правительству убедить людей в том, что ему не наплевать, что за непопулярными реформами действительно стоит план изменения Греции, очищения ее от коррупции и налаживания экономики. Если правительство сможет это доказать, люди постепенно привыкнут, включатся в процесс и перестанут требовать невозможного. Если нет — обидятся и пойдут за левыми.
Папандреу у власти всего семь месяцев и ничем, кроме режима жесткой экономии, себя зарекомендовать не успел. Что нужно сделать, чтобы народ начал ему доверять? Первое время складывалось ощущение, что две половины общества говорят на разных языках и никогда не консолидируются. Но при этом надо учитывать: когда в Греции народ штурмует парламент — это всего лишь значит, что таким образом он что-то хочет сказать. То есть отношения его с властью испорчены не безнадежно.
— Некоторые меры можно предпринять прямо сейчас, не потратив на это ни цента, — говорит политолог Константинос Филис. — Прежде всего это символические жесты. Люди рассержены, они требуют наказать виновных. Для них важно знать, что за кризис платят не только бедные, но и богатые.
Действительно, один из главных лозунгов протестующих — это требование «парадигматика», то есть примерно, показательно наказать коррумпированных чиновников. На этой волне Папандреу отправил в отставку министра туризма — красавицу, бывшую актрису Анжелу Гереку — из-за того, что ее муж, известный певец, уклонялся от уплаты налогов. И все сказали, что это хорошо и справедливо, хотя и Гереку, и ее муж пользуются большой популярностью. А за несколько дней до этого началось «дело врачей»: был опубликован список медиков из элитного района Колонаки с указанием заявленных доходов и неуплаченных налогов. Цифры впечатляют.
— Второе — правительство должно продемонстрировать свое неравнодушие, особенно к тем, кто слабее других, — продолжает Филис. — В нашем случае это пенсионеры, по ним реформа ударила сильнее всего. Можно было бы сделать для них какие-то новые льготы, привилегии. Все это несколько сложнее. У правительства даже не было времени выяснить, сколько людей работают в госсекторе! Мы до сих пор этого не знаем. Именно поэтому сокращения сделали одинаковыми для всех.
Про греческий госсектор ходят анекдоты: например, в какой-то момент обнаружилось, что в некоем финансовом ведомстве числятся 500 человек, которых никто никогда не видел, — мертвые души. Или, например, в штате больницы Евангелис числились 40 садовников — а сада нет. Чтобы с этим разобраться, нужно не только время, но и профессиональная работа лучших умов страны.
— И наконец, третье: обязательно нужно что-нибудь сделать с ценами. Греция — одна из самых дорогих стран в Европе. Один парень решил провести эксперимент: он поехал в Бельгию, купил там греческие помидоры, привез их обратно в Грецию, продал по цене на 10% ниже местной рыночной и все равно заработал. Как такое возможно?
Офис Филиса находится в центре города, напротив парламента, прямо над площадью Синтагма, где обычно проходят демонстрации. Если внизу анархисты дерутся с полицией, Филис не может уйти с работы.
— Последние опросы показали, что 65% греков не поддерживают забастовки, — говорит он. — Во-первых, потому что в это время люди и страна теряют деньги. Во-вторых, мы теряем туристов: только за последнюю неделю у нас стало на 20 тысяч туристов меньше, люди боятся беспорядков. А туризм, как известно, «наша тяжелая промышленность».
— Ну а если правительство не справится? — спрашиваю я. — Не победит коррупцию, не поможет слабым, не сможет сдержать рост цен? Что тогда будет?
— Тогда, — Филис смотрит в окно на парламент, — тогда у меня дома лежит мой паспорт, паспорта моей жены, детей. Я просто возьму их и уеду жить куда-нибудь в другое место. Я не вижу будущего Греции без этих реформ. Это наш последний шанс.
Все как у нас
В первые несколько дней в Греции мне казалось, что все, что здесь происходит, — глупость, много шума из ничего. Ну, будешь ты получать на 200 евро меньше — это же не катастрофично. А анархисты, которые больше всех протестуют, вообще бездельники, вечные студенты, фрилансеры. Но постепенно, знакомясь с ситуацией ближе, я начала лучше понимать греков, все-таки у нас с ними очень много общего. Тот же национальный комплекс неполноценности в сочетании с манией величия, такое же наивное желание «жить как люди», такой же бардак и бюрократия.
В одном анархистском кафе я познакомилась с сорокапятилетним троцкистом Бабисом, хирургом. Он — крутой профессионал, работает в районной больнице, делает несколько операций в день и получает — уже теперь, после сокращений, — 1200 евро, примерно как средний московский врач. При этом он пашет целыми днями, мне еле удалось вытащить его поболтать на полчаса между операциями. Во всем, что он говорит, чувствуется какая-то грустная безысходность:
— Я живу в квартире, которую купил мой отец, он тоже был врачом. Езжу на машине, которую купил мой отец. И проедаю его наследство. Живу вместе с матерью и сиделкой, которая смотрит за матерью. Моей зарплаты только-только хватает на жизнь, книги купить невозможно, не говоря уж о том, чтобы ездить на конференции и семинары. При этом пару раз в неделю мне еще нужно дежурить. Все говорят, что госсектор раздут, а нам, наоборот, не хватает людей. Раньше за сверхурочные была доплата, теперь, наверное, не будет… Нет, я не говорю, что мы умираем с голоду. Вопрос в ощущении развития, перспектив…
Медицинская система в Греции вообще-то далеко не самая плохая: полностью финансируется государством, плюс частная страховка для желающих. Самые лучшие врачи как раз государственные, потому что у них большой опыт, они постоянно практикуются.
— Власти поощряют коррупцию, — считает Бабис. — У нас в новостях широко обсуждался такой случай: один врач на севере страны получил взятку за операцию, предстал перед судом по обвинению в коррупции — и был оправдан! Он сумел доказать, что деньги были получены им не до, а после операции, что это, мол, был подарок, знак благодарности, и он не мог его не принять, так как очень мало зарабатывает. Выходит, государство в лице суда косвенно поощряет взяточничество, оно отдает себе отчет в том, что на зарплату врача жить невозможно.
Надо же, совсем как у нас. А где-то даже и хуже, чем у нас.
— Я в Москве сдала на права сама, с первого раза, экстерном, — говорит переводчица Аня, уже несколько лет живущая в Афинах. — Я так гордилась! А тут с первого раза не сдает никто, людям говорят открытым текстом: либо иди на пересдачу за 150 евро — и еще не факт, что сдашь со второй попытки, — либо давай взятку 200 евро, и все будет хорошо. И при этом общаются на грани хамства.
Мои родители любят вспоминать, как лет в пятнадцать я их спросила: «А разве Греция в Европе?» До сих пор не могу разобраться.
В Греции ничего нет
— Это дерево осенью даст мало оливок. Я вижу по маленьким белым цветам. Всего у меня 2000 деревьев. На каждое уходит 10 евро в год. Оно дает 5 литров масла. Литр стоит 2 евро. Получается как раз 10 евро в год. Так и живем. Европейский союз — бастардс.
Не надо думать, что ЕС ненавидят только анархисты и госсектор. Никос Пападакос — смуглый, кудрявый, невысокий, похожий на партизана с картинок 40−х годов хозяин небольшой фабрики по производству консервированных оливок и оливкового масла — коммунист.
— Нашу деревню три раза жгли фашисты, — говорит Никос и показывает на небольшой мраморный монумент возле дороги.
А потом, во время гражданской войны, здесь были страшные бои — в общем, вся деревня традиционно коммунистическая. И почти у всех оливки.
Идиллическая сельская Греция: домики с черепичными крышами жмутся к горе, старушка в черном платье несет домой хворост. В долине, далеко внизу, белеет маленький провинциальный поселок Спарта — та самая, из учебника истории. Мы в старом каменном доме, построенном еще в XIX веке. В соседнем дворе две женщины перебирают оливки, отделяя хорошие от плохих.
— Это наемные работницы. Раньше мы платили албанцам, а теперь и греки соглашаются на такую работу. Но я все равно не могу больше нанимать много людей, скоро вообще придется все делать самому. Супермаркеты берут процент за то, что ты продаешь у них свой товар. Закупают продукт на 50 тысяч, а потом приходит бумага: 5 тысяч надо отдать на «промоушн», но это просто за то, что они взяли твой товар. А если действительно хочешь «промоушн» — чтобы товар был на видном месте, — надо платить еще. Мария, переведи.
Мария, жена Никоса, коротко стриженная, современная, умная, говорит по-английски. К коммунистическим взглядам своего мужа относится с иронией, считает их слишком догматичными, но все переводит, периодически добавляя: «Я не согласна». Ее убеждения тоже левые, но в мягкой форме: она поддерживает объединение «Синаспизмос», еврокоммунистов, и верит в идею Евросоюза.
— Надо сделать другой союз, балканский, — говорит Никос. — Албания, Румыния, Болгария, Греция. Ну и Италию с Португалией возьмем, ладно уж. И Россию. У вас есть нефть, у нас — оливки, хорошо будем жить. А Израиль не возьмем. Евреев мы не любим. Мария, переведи.
— А за что не любите? — спрашиваю я.
— А мы не знаем за что, — смеется Мария, подразумевая под «мы» своего мужа. — В пятнадцать лет он выбрал свою футбольную команду, свою политическую партию и свое любимое блюдо. С тех пор не меняется. Вот этим меня и не устраивает коммунистическая партия: время идет, а они не развиваются.
— Так почему же Евросоюз — бастардс? Они же вроде помогали фермерам.
— Представь, один человек сказал другому: «Бросай свой дом, живи в гостинице, я дам тебе денег». Он идет в гостиницу, а тот в это время разрушает его дом. А потом говорит: «Денег больше не будет, они кончились». В результате ни дома, ни денег, ни гостиницы. Мария, переведи.
— Он имеет в виду, что Европейский союз давал деньги фермерам — до 50 000 евро в год на одно хозяйство. Не в кредит, а в качестве инвестиции. Люди жили на эти деньги, переставали толком работать, а ЕС между тем внедрял на место мелких фермерских хозяйств крупные корпорации. Я не согласна.
— Если человек голоден, он съест все, что дадут. Переведи.
— Если человек голоден… — переводит Мария и опять добавляет: — Я не согласна.
— А вы как считаете?
— Я работаю в «Агробанке» и видела, как это происходило. Да, мы получали много денег от ЕС и продолжаем получать — программа закончится в 2013 году. Крестьяне на них покупали себе машины — одну, другую, третью. Они просто не были достаточно развиты для того, чтобы вложить эти субсидии в свой бизнес. Надо было помогать им и следить за процессом. Теперь нас должны лишить этих денег, а никто на них ничего не инвестировал и не развивал. Все просто привыкли рассчитывать на этот доход, и все. За счет этих вливаний у нас в начале девяностых было ощущение активно развивающейся экономики. Было много наличности, все что-то продавали и покупали — одежду, машины, холодильники, все как-то крутилось. Но это была иллюзия, потому что деньги появились не в результате производства, они появились извне. А теперь наоборот: наличность кончилась, везде чеки. Я помню, раньше мы в банке давали чеки только тем, кто может доказать свое благосостояние, теперь — кому угодно.
— Что за чеки? — удивляюсь я.
— О, вы не знаете, это только у нас, в Греции! Нигде больше такого не найдете, — ругается Никос. — Ты продаешь товар, а тебе вместо денег дают чек — обналичишь через полгода. Да еще банк удерживает десять процентов. Приходишь через полгода с этим чеком в банк — денег нет. Где тот человек? Испарился. Или разорился. Или у него много других долгов. Если у него нет денег, банк ставит на этом чеке печать, с которой можно идти в суд. Платить адвокату, ну, и так далее. И может быть, когда-нибудь, через десять лет… Вся экономика работает на этих чеках. Я задолжал разным людям 300 000, а мне должны в сумме 350 000. Я имел бы в кармане 50 000, а вместо этого могу и в тюрьму угодить. В Греции все друг другу должны.
Я вспоминаю, как Макис показывал мне красивые деревянные бусы, похожие на мусульманские четки у турок, и объяснял, как их традиционно использовали в Греции: «Это должен мяснику, это молочнику… — приговаривал он, перебирая четки, и уже от себя: — Это ипотека, это за машину…»
Четырежды приговоренный
У греков есть поговорка: «Свободен, как Манолис Глезос». Манолис Глезос — это уже легенды и мифы новой Греции: национальный герой, один из первых греческих коммунистов, безусловный авторитет для всех. Он прославился тем, что во время немецкой оккупации сорвал нацистский флаг с Акрополя. Это было первым актом сопротивления немцам и подняло народ на борьбу. Но и после Второй мировой при каждой новой власти Манолис оказывался первым, кого хотели посадить, — и в гражданскую войну, и в период реакции, и при черных полковниках. В общей сложности он провел в заключении шестнадцать лет и четыре раза был приговорен к смертной казни.
Именно Глезос внес наиболее весомый вклад в формирование сегодняшней Греции. Все леваки и анархисты, скандирующие сейчас на площади: «Пусть сгорит парламент!», ненавидящие Евросоюз и американцев, — это продолжатели старой партизанской традиции, унаследовавшие эмоциональный заряд возмущения сороковых годов, когда только-только прогнали фашистов и тут же попали под «своих»: союзников-англичан, потом американцев и наконец под черных полковников. Именно на этой волне студенты в 1974 году подняли восстание и сбросили диктатуру — в политехнический университет до сих пор не имеют права заходить полицейские.
Когда Глезос сорвал флаг, ему было 19, сейчас 88, но он до сих пор активно участвует в политике, ходит на демонстрации. Недавно его имя опять замелькало в новостях в связи с тем, что во время забастовки 5 марта какой-то полицейский по ошибке брызнул ему в лицо слезоточивый газ. Глезос лежал в больнице, а вся левая общественность возмущалась. Полицейский потом пришел извиняться.
Глезос потрясающе выглядит, ему не дашь больше шестидесяти. Он все время занят, с раннего утра разъезжает по городу, и сейчас, когда мы разговариваем, его уже ждут другие посетители. Первым делом он достает откуда-то старую советскую корочку Союза писателей с пометкой Бориса Полевого.
Открывает фотоальбом. Вот он с Ясиром Арафатом, а вот - с Никитой Хрущевым.
Вот с младшим братом, которого убили нацисты.
А это уже после Второй мировой, 53−й год, тут Глезос в военном суде, в наручниках, приговоренный к смерти.
- И вы улыбатесь перед камерой?
- А что, плакать что ли? Я плачу, когда других ведут на смерть.
- И все вы в этот момент знаете, что приговорены?
- Мы десять дней ожидали исполнения приговора в карцере. А потом нас перевели к другим заключенным - и мы узнали, что произошло. Оказывается, сам глава трибунала, как только было вынесено решение, созвал журналистов, греческих и иностранных, и заявил им: «Я проведу торжественную казнь под звуки труб и барабанов. А если вы мне не верите, пойдите, посмотрите на вырытые для них могилы». И моя мать своими глазами видела мою могилу. Но благодаря этому о приговоре узнали во всем мире, выражались протесты из-за рубежа. Из Советского Союза, из западных стран - из Франции. Де Голь отправил телеграмму, в которой он заявлял, что «невозможно допустить казни первого европейского партизана». Я, конечно, не первый партизан, но де Голь специально так сказал, чтобы спасти меня. Премьер-министры, президенты государств, Архиепископ Кентерберийский. И тогда правительство было вынуждено отменить наш приговор. А тот военный сказал: «Я буду ждать падения этого правительства, и прежде чем к власти придет следующее, я приведу приговор в исполнение». И еще два года, до запрета смертного приговора ООН, мы жили в ожидании казни...А вот я на Андросе. Мне запретили выступать перед избирателями, и я агитирую в автобусе/ А это выборы в моей деревне на острове Наксос — Я решил уйти из парламента и сделать у себя на родине настоящий коммунизм.
— Если вы в России скажете, что смогли где-то построить коммунизм, вам ответят: «Ну-ну».
— Ваша попытка провалилась из-за того, что Ленин совершил одну очень серьезную ошибку. Он обещал русским три вещи. Во-первых, закончить войну. И закончил. Во-вторых, перераспределить землю. И это он тоже выполнил. Третье — отдать власть советам. Он это сделал? Нет. Он отдал власть партии. Народ перестал участвовать в управлении. Сегодня наше правительство тоже не проводит референдумов, не спрашивает людей, чего они хотят. Я решил провести эксперимент, попробовать отдать власть народу — хотя бы в одной деревне с населением в 1100 человек. Я ушел из парламента и отправился к себе на остров Наксос, избрался там и установил прямую демократию, обобществил власть. Я не принимал никаких решений, администрация деревни только выполняла волю народа, каждый голос учитывался. Эксперимент оказался убийственно успешным. Мы открыли университеты, метеостанцию, пять музеев. Но через двенадцать лет центральная власть почувствовала угрозу и нашу деревню переподчинили более крупной административной единице. Вот и судите сами, можно ли такую систему управления применить к целой стране.
Я спрашиваю Глезоса, чем он занимается теперь, когда уже не надо сидеть в тюрьме. Оказывается, за сорок лет на свободе он написал кучу книг, придумал систему предотвращения наводнений и сохранения подземных вод, получил ученые степени в нескольких университетах и издал книгу о языке.
- Однажды я провел шесть месяцев в одиночной камере. И ни сверху, ни снизу, ни в соседних камерах не было ни души. И у меня не было ни книг, ни бумаги, чтобы писать. Лишь раз в месяц мне выдавали листок, чтобы я мог отправить весточку своим родным. И там был охранник, с которым я разговаривал. Вернее, говорил в основном я, а он слушал. Впоследствии я записал наши разговоры и выпустил книгу «Феномен отчуждения языка». Эта книга о том, как язык, наше природное средство общения, становится для нас чем-то чужеродным. Язык - это естественно для людей. Птицы не могут говорить, рыбы не могут говорить, камни не могут говорить, только люди. И при этом язык, наше естественное свойство, используется как инструмент подавления человека.
Профессиональные языковеды не признают лингвистические теории Глезоса - он, например, считает, что не было никакого праиндоевропейского языка, что его придумали немцы. Его рассуждения - это больше поэзия и философия, чем наука. Но поразительно, что наивный деревенский партизан в разговорах с охранникам обсуждал те же самые вопросы, которые в те же шестидесятые годы задавали себе левые французские интеллектуалы - о манипуляциях сознанием, о тоталитарной силе языка. Все то, что легло в основу французских, а потом и греческих студенческих протестов - и опять же, продолжается и по сей день.
- Язык - это инструмент подавления. Например, у нас нет обращения во множественном числе. Этого нет ни у Гомера, ни в средневековом греческом. Это пришло с Запада. Например, когда в школе ученики обращаются к учителю на «Вы». Одна деревенская женщина никак не могла понять, почему к ней обращаются на «Вы», если она одна? Представьте, что мы гребцы на корабле, и мы все представляем единую силу. Или как поющие вместе бурлаки на Волге. Здесь нет приказа одного человека, обращающегося ко множеству: "Делайте". Когда же появляется капитан, он начинает приказывать. Здесь и начинается подавление, появляется повелительное наклонение. Знаете, что сказал король Греции, покидая страну в начале войны? «Мы все будем бороться, а вы можете погибнуть». А сейчас сознанием манипулирует телевидение. Например, я верю в либералим, но не верю в нелиберальную экономику. Я не антиглобалист, но считаю, что надо бороться с глобальным государством. Вот как язык переворачивает все на свете.
Глезос лезет куда-то на верхнюю полку и достает еще одну свою книгу:
- Вот. Это словарь воды. Все, что имеет отношение к воде, в разных языках.
- Почему для вас так важна вода?
- Потому что у на острове у нас ее было мало - серьезно отвечает Глезос - я помню, как в детстве мама давала мне с собой в школу кувшинчик и говорила: "Вот, это тебе на целый день..."
Поцелуй против
В моей гостинице очень легко писать репортаж про анархистов: они здесь покупают пиццу. В любое время дня и ночи достаточно выйти на улицу, и через пять минут тебе заведут какую-нибудь длинную телегу о том, что капиталистическая система больше не работает, возможна или невозможна революция, готовы мы к ней или не готовы и кто поджег банк.
Сейчас пять утра, у меня скоро самолет. Я, зевая, через силу болтаю о политике с адвокатом Антониусом. Он сравнивает Грецию с Таиландом. Через дорогу выстроились полицейские, похожие на водолазов. Они стоят уже пятнадцать минут, напряжение нарастает. Раньше Эксархия была как бы частью университета, в этом районе действовал неписаный закон об экстерриториальности. Но в последнее время, видимо, было принято решение показать анархистам, что они подчиняются тем же законам, что и все. Поэтому каждый день здесь маршируют отряды, на которые «местные» смотрят практически как на немецких оккупантов.
И вот они стоят уже пятнадцать минут. Народ подтягивается, ждет, что будет дальше. Наконец полисмены подходят к одному из столиков, за которым сидят парень с бритыми висками и ирокезом и длинноволосая девушка с голыми плечами. Заметив приближение копов, они начинают демонстративно целоваться. Их насильно разнимают и надевают на парня наручники. Двое полицейских грубо сжимают девушку своими щитами, толкают, держа за шею. Их ведут вниз по улице. Девушка плачет и кричит: «Малакас!» (козлы). Это самое распространенное слово в Греции. А парень смеется. Его не расстреляют и даже не посадят в тюрьму — просто изобьют. Греция — это все-таки Европа.
